ЗАМЕЧАТЕЛЬНО !!!
Похождения Гольдштейна
Анжелика Огарева
Похождения Гольдштейна
Анжелика Огарева
Жизнь скрипача и композитора Михаила Гольдшейна проходила в тени жизни его младшего брата, знаменитого скрипача Буси Гольдштейна.
Когда в конце лета 30-го года семья Гольдштейн решила перебраться из Одессы в Москву, то в результате обмена просторной одесской квартиры пятеро членов семьи оказались вынуждены жить в 11-метровой комнате в Москве. Многочисленные соседи были озлоблены большими дозами музыки, которую им предлагали слушать с утра до вечера. Старший брат Буси, Михаил, учился так же, как и Буся, в консерватории, в классе профессора Ямпольского. Соседи грозили сжечь скрипки в печке, но мать неизменно отвечала: «Зачем жечь скрипки, лучше жгите контрабас, он дольше горит». Старшая сестра, Генриетта, была пианисткой. Из-за отсутствия рояля дома, она «ловила» момент удачи, чтобы позаниматься в свободном классе в консерватории.
Когда в 1933 году состоялся 1-ый Всесоюзный музыкальный конкурс пианистов, скрипачей и вокалистов, десятилетний Буся Гольдштейн играл вне конкурса, и играл великолепно. Постановлением Совета Народных Комиссаров за подписью Молотова Бусе была выдана большая по тем временам денежная премия в размере 5 тысяч рублей. Деньги лауреатам вручали в Кремле, в присутствии Сталина.
– Другие скрипачи хорошо играли и получили премии, но ты мне понравился больше всех, – сказал Сталин и добавил, – ну, Буся, теперь ты стал капиталистом, и, наверное, настолько зазнаешься, что не захочешь пригласить меня в гости.
– Я бы с большой радостью, но мы живем в тесной комнате, и вас негде будет посадить, – честно ответил мальчик.
Ответ был поразительно удачен и случилось чудо, – последовало распоряжение Сталина о предоставлении двухкомнатной квартиры Бусе Гольдштейну в новом доме на улице Чкалова, куда он переехал вместе с мамой и папой. А его старший брат Михаил Гольдштейн продолжал учиться в консерватории и жил вместе с сестрой во все той же 11-метровой комнате.
После конкурса Буся стал знаменитостью, и концертировал по всему Советскому Союзу с огромным успехом. Жизнь ребенка-вундеркинда проходила в поездах и не всегда благоустроенных гостиницах. В поездках Бусю сопровождали сестра, аккомпанировавшая ему, и его мать, оставившая службу.
Вскоре в «Советской культуре» появился фельетон под названием «Бусина мама». Автора фельетона возмущало то, что мать ездит на гастроли вместе с сыном и государственные учреждения оплачивают ей гостиницу и дорогу. Фельетонист требовал экономии!
Когда в марте 1935 года в Варшаве состоялся 1-ый Международный конкурс имени Генриха Венявского 12-летний Буся Гольдштейн стал любимцем публики и прессы. В одном из ответов представителю еврейской прессы были такие слова: «Я люблю еврейскую музыку. Она такая выразительная и грустная». Через два года в числе большой группы советских скрипачей Буся приехал в Брюссель на 1-ый Международный конкурс имени Эжена Изаи. После конкурса Советское правительство разрешило советским участникам гастроли в нескольких странах Европы…
Обо всем этом рассказывал Михаил Гольдштейн в 1962 со сцены в зале музыкальной школы, директором которой был мой отец Вадим Зельцер. Мой отец и Миша Гольдштейн были друзьями с детства. В одно и то же время они учились у профессора Столярского в Одессе, а потом в Московской консерватории в классе профессора Абрама Ямпольского.
В 1962 году обстоятельства сложились так, что Миша остался без официальной работы и ему было нужно срочно пристроить свою трудовую книжку хоть куда-нибудь, чтобы не стать «тунеядцем». И тогда он обратился за помощью к моему отцу, который в те годы руководил музыкальной школой в г. Видное под Москвой.
Не успел отец заикнуться о пополнении педагогического состава, как педагоги-струнники заявили, что еще один скрипач в коллективе не нужен: учеников и так не хватает. Они опасались, что Миша, лауреат Всесоюзного конкурса и концертирующий скрипач, переманит к себе учеников. «Но для школы большая честь, что Михаил Эммануилович согласился работать у нас!» – воскликнул отец. Нужно было угомонить недовольных, и мне пришла идея устроить совместный творческий вечер Миши и отца.
Незадолго до этого я начала работать в школе у отца в качестве преподавателя фортепьяно, сольфеджио и музлитературы.
Появилась афиша: «Творческий вечер Вадима Зельцера и Михаила Гольдштейна. Музыка, рассказы об Одессе, шутки…». Зал в школе был на 300 мест, а желающих попасть на концерт было намного больше. Мы принесли из классов все стулья, но этого не хватило. Зал был заполнен до отказа. Люди приходили со складными стульями, табуретками и располагались под окнами школы. Миша с присущим одесситу юмором рассказывал так, что слушатели смеялись до слез. Но Одесса, как известно, славилась не только юмористами: из Одессы вышли многие выдающиеся музыканты.
– Одесса была настолько «заражена» музыкой, что редко можно было встретить интеллигентную семью, где не было рояля, где дети не учились музыке. Такая семья не пользовалась уважением общества, – поведал Миша слушателям. – К девяти годам я и моя старшая сестра Генриетта приехали в Москву. В консерватории сестру прослушал профессор, пианист Блюменфельд, она понравилась, и он взял ее в свой класс. После прослушивания и меня приняли в консерваторию полноправным студентом. Я посещал лекции наравне со взрослыми, в том числе политические дисциплины. Сестра зачитывала мне свои конспекты, и я заучивал лекции наизусть. Но именно основы марксизма-ленинизма помогли мне, 9-летнему мальчику, добиться успехов в исполнительской и композиторской деятельности, – не моргнув глазом, пояснил Миша. При этом он так искренне взглянул на первого секретаря райкома партии, что тот поддержал его аплодисментами.
– Но позднее мне пришлось вернуться в Одессу, потому, что я тяжело заболел воспалением легких, а сестра осталась в Москве.
Потом мой отец и Миша Гольдштейн чуть не с детским восторгом вспоминали приезд А.К. Глазунова в Одессу. Когда поезд остановился, грянул оркестр. Это одесские музыканты приехали на вокзал, чтобы с почетом встретить знаменитого композитора, ректора Петербургской консерватории.
Глазунов согласился послушать студентов консерватории. Кто-то из присутствующих предложил проверить слух у Миши. Глазунов сел за рояль. Он безжалостно изобретал сложнейшие аккорды с намеренно фальшивыми нотами, но Миша отгадывал все. После окончания испытаний Глазунов сказал, что слушал множество маленьких вундеркиндов, но не встречал такого острого музыкального слуха.
Тотчас же в нашем школьном концертном зале поднялось множество детских и взрослых рук, желающих убедиться в этом. Организовалась длинная очередь, как за дефицитным товаром, и Миша терпеливо отгадывал все предложенные аккорды.
Вполне слаженно Миша и папа рассказывали байки о профессоре Петре Соломоновиче Столярском, именовавшем одесскую консерваторию «школой имени мине», играли дуэтом и соло.
Не знаю точно, о чем думали ночью родители детей из города Расторгуево, возможно, о том, что их любимых чад настигнет такой же успех, только на следующее утро, еще до открытия школы перед дверью выстроилась очередь, чтобы подать заявление с просьбой зачислить ребенка в музыкальную школу по классу скрипки. Успех концерта превзошел все ожидания!
Желающих учиться оказалось так много, что удалось набрать учеников не только для Миши Гольдштейна, но и пополнить классы других педагогов. Михаил Гольдштейн начал преподавать, и женская часть педагогического коллектива немедленно сошла с ума. Остроумный и веселый, высокий и статный, он довел «искусство комплимента» до профессионального уровня и виртуозно покорял женские сердца. Миша, смеясь, говорил, что он поклонник форм «Амати». Я называла его – Михаил Жуанович. Женская часть коллектива, подхватив шутку, тем самым весьма прозрачно намекала, что его ухаживания воспринимаются ими благосклонно. Интересно, что отношения в педагогическом коллективе изменились в лучшую сторону.
Наши классы соседствовали, поэтому когда выпадали свободные минуты или наступало время законного обеденного перерыва, я слушала его рассказы. Мой папа страшно боялся, что Миша сделает из меня «антисоветчицу», и старался поскорее присоединиться к нашей беседе. Тогда мы меняли тему беседы, и Миша отдавался воспоминаниям.
Постепенно я узнала, что после окончания войны, во время которой Миша работал в концертных бригадах, выступавших на передовой, он вернулся в Одессу и работал на радио и в местной филармонии. Поначалу все шло гладко, но однажды его вызвал работник отдела кадров:
– До меня дошли слухи, что вы переписываетесь с Америкой, – а это было большим грехом в те времена, - так что прекратите переписку, иначе вы будете уволены…
Вскоре после этой беседы Михаил Гольдштейн оставил свою должность на радио и сосредоточился на концертной деятельности. Однажды он включил в программу своего выступление оригинальную композицию на украинскую тему и один из критиков резко обрушился на него:
– Вы не можете правильно понимать украинскую музыку, ибо в ваших жилах течет другая кровь от другой национальности!
– Но даже Бетховен писал произведения на украинскую тему. А ведь он никогда не жил на Украине, – попытался кто-то урезонить критика.
– Но Бетховен же не был евреем! – воскликнул удивленный критик.
И Миша понял, что ему не остается ничего другого как доказать, что подобные деятели ничего не понимают в музыке.
Но как это доказать? Известно, что французский скрипач Казадезюс в 1933 году опубликовал якобы найденную им рукопись неизвестного скрипичного концерта Моцарта, который с той поры носит название «Аделаида». Занимались подделками Куперен и Лист. Фриц Крейслер, после тщетных усилий добиться признания как композитор, решился на мистификацию. Он сочинял произведения, приписывая их другим композиторам. Так появились произведения «старинной» итальянской и немецкой музыки. Но момент истины настал, и Фриц Крейслер, знаменитый скрипач, признался в мистификации.
– Сделать музыкальную подделку легче легкого, – убеждал Гольдштейна Исаак Осипович Дунаевский. Он как-то раз напомнил Мише о том, что в опере Н.А. Римского-Корсакова «Моцарт и Сальери» композитор сочинил эпизод в стиле Моцарта. Да, собственно говоря, и увертюра к кинофильму «Дети капитана Гранта», написанная И.О. Дунаевским, тоже звучит в стиле Моцарта.
А друг Миши Гольдштейна, киевский историк и драматург Всеволод Андреевич Чаговцев рассказал ему о помещике Овсянико-Куликовском:
– Это был «продвинутый» помещик. Он когда-то имел крепостной оркестр в Одессе, а в 1810 году подарил его оперному театру. Напиши симфонию под его именем. Этот помещик вполне может сойти за композитора, – убеждал Чаговский Мишу.
Вскоре Михаил Гольдштейн написал симфонию и для правдоподобия дал ей название «21 симфония Овсянико-Куликовского». Так симфония приобрела «суррогатного отца». Гольдштейн показал партитуру симфонии художественному руководителю одесской филармонии М.А. Казневскому. Увидев в его руках копию отысканной, по словам Гольдштейна, в городских архивах партитуры «неизвестной украинской симфонии», Казневский потребовал немедленно подготовить ее к исполнению. Симфония завоевала успех с молниеносной быстротой. Ее сыграли в Киеве, Москве и Ленинграде. Дирижер Мравинский записал ее на пластинку. Ею дирижировали Натан Рахлин и Кирилл Кондрашин. Симфония «Овсянико-Куликовского» исполнялась чаще, чем 5 симфония Бетховена. Дирижировали ее исполнениями лучшие в стране дирижеры, а даты концертов доводились до сведения публики заранее…
Вскоре ловкачи-теоретики стали писать диссертации и о симфонии, и об ее псевдоавторе. В Большую Советскую Энциклопедию незамедлительно поместили статью о выдающимся композиторе Овсянико-Куликовском. Киевский музыковед Валериан Данилович Довженко готовился к написанию книги об Овсянико-Куликовском и пытался наскрести какие-либо сведения о нем. Довженко потребовался оригинал, и он ринулся в Одессу. Перелопатив одесский архив, он, как и следовало ожидать, не нашел следов симфонии. Тогда он в поисках следов ее автора обратился во все отделения ЗАГСа, и, наконец, отчаявшись, обратился в милицию. Все его усилия не дали никаких результатов. Лишь тогда он обратился к «первооткрывателю симфонии» Мише Гольдштейну.
Миша признавался, что хотел раскрыть свое авторство, но, увидев с каким азартом «роет землю носом» Довженко, Миша не мог отказать себе в удовольствии поводить за нос музыковеда, который писал в газете «Радянське мистецтво»: «…Сведения о композиторе-патриоте, начиная с 20-х годов исчезают, даже в 1846 году, в день его смерти, ни одна из газет феодально-помещичьей России ни словом не обмолвилась о выдающемся сыне своего отечества». После беседы Довженко решил, что у него достаточно материала для написания книги, забыл о первооткрывателе симфонии, ну а Михаил Гольдштейн переехал в Москву и стал работать в Центральном Доме Советской Армии.
Неожиданно ему пришла повестка – прийти в районное отделение милиции города Москвы. Не ожидая от Советских органов ничего хорошего, Миша принес свою скрипку Амати к нам, ибо никогда не оставлял ее дома, так как жил во все той же комнате в коммунальной квартире, где оказалась семья Гольдштейн после переезда из Одессы в Москву.
Но оказалось, что его ждут не в районном отделении милиции, а в ее главном управлении на Огарева 6. Именно там состоялась его встреча со следователем из Киева, Бернасовским. Разговор зашел о симфонии Овсянико-Куликовского, и Гольдштейну пришлось признаться в своем авторстве. Следователь был явно обескуражен, когда узнал, кто подлинный автор симфонии. После многочасового допроса Мишу привезли домой и приступили к обыску.
– Ага, значит, порнографическими рисунками балуетесь! За это по советским законам сурово наказывают. Возьмем этот аргумент, он нам пригодится, – скомандовал следователь из Киева. «Аргументом» оказалась книга репродукций знаменитых художников, а порнографической картинкой – обнаженная Венера из Дрезденской галереи. Бурную радость вызвали у следователя и дневники, в которых Гольдштейн отмечал и описывал события своей музыкальной жизни. Маленькая записная книжечка, от руки разлинованная «нотными станами» и заполненная нотными знаками, вызвала у следователя неописуемый восторг.
– Это шифровки! – обрадовался он, наводя на них лупу. – Очень пригодятся! Грузи улики в чемодан! – приказал он следователю-помощнику.
Погрузив «улики» в чемодан и опечатав его сургучом, следователи победоносно сели в машину.
– Мне место в машине найдется? – обратился Миша к главному следователю.
– Не понял, – опешил тот.
– Подбросьте меня на Огарева 6, – ответил Миша.
Трудно сказать, что промелькнуло в голове у следователя. Может быть, он решил, что у Михаила Гольдштейна там «рука», и он собирается жаловаться. Так или иначе, но следователь решил не отказывать Гольдштейну в просьбе. Миша вышел на Огарева 6 и пришел к нам, в Дом Композиторов на Огарева 13, куда мы переехали из Дома Композиторов на 3-ей Миусской в 1956 году.
Миша рассказывал обо всем этом нам в лицах, копируя следователей. Мои родители и наш друг, композитор Миша Меерович, умирали от смеха.
А между тем следствие продолжалось, и Мише было предложено приехать в Киев, а затем в Одессу для дальнейшего расследования. В Киеве он узнал, что создана специальная комиссия для изучения его композиторских способностей. Но в следственных органах появился лишь один композитор, Глеб Павлович Таранов. Украинский композитор сделал вывод, что эта симфония никак не могла быть написана в начале 19-го века. В то же время он высказал навязанное ему мнение, что симфония написана не Гольдштейном. Не послужила доказательством и мелодия Дунаевского «Ой цветет калина», вплетенная в музыкальный текст в конце четвертой части симфонии. Ее просто признали народной песней. Так обоих композиторов «причесали одной гребенкой», правда, Дунаевского посмертно.
Наконец, одесский следователь понял, что «вляпался» в какую-то дикую историю и отпустил Мишу с миром.
Гольдштейн вернулся в Москву. Друзья-музыканты поздравляли его с возвращением, они уже знали историю встречи со следственными органами. По Москве ходили анекдоты, в общем было весело. Правда, симфония перестала быть «подлинной сокровищницей классики, высоким образцом симфонизма» и ее перестали исполнять, а ведь было время, когда симфонию признавали гениальным произведением!
Но прошло несколько лет, и в «Литературной газете» от 5-го января 1959 года появилась статья о Михаиле Гольдштейне: «Гений или злодей». Под таким заголовком вышел фельетон о злоключениях 21 симфонии Овсянико-Куликовского. Статья, написанная критиком Яном Полищуком, была, по оценке Миши, и остроумна, и близка к правде.
Жил он в то время в квартире нашей соседки, композитора Людмилы Лядовой, и композиторы, встречая его у дома, не раз просили его рассказать всю историю еще раз. Случись эта история на четыре года раньше, при жизни Сталина, всем нам вряд ли было бы до смеха.
Миша продолжал часто приходить к нам домой. Обычно они с отцом доставали из футляров свои скрипки и начинали играть в унисон концерт Бабаджаняна. Это были «позывные». Арно жил в соседней с нами квартире и через несколько минут появлялся у нас, садился за рояль, и вся троица начинала импровизировать в стиле Моцарта, Бетховена или Шопена, отталкиваясь от мотивов советских песен.
В перерывах Миша любил рассказывать эпизоды, связанные с его пребыванием в Монголии, куда его послали поднимать музыкальный уровень монгольских нукеров и их семей, живших в промасленных и продымленных юртах. Естественно, что долгое пребывание в Монголии привело к тому, что у Миши завязался роман с молодой монголкой, и однажды он с удивлением обнаружил, что ее родственники пригнали ему в подарок отару овец в благодарность за то, что он обратил на нее свое внимание.
Казалось, жизнь Миши Гольдштейна как-то стабилизировалась. Но ему очень хотелось сочинять музыку и быть признанным композитором. Он писал скрипичные пьесы для своих учеников, и их даже печатали. Он охотно сочинял музыку за других, и те щедро вознаграждали его, особенно те, которым после этих публикаций удавалось стать членами Союза советских композиторов, а это дорогого стоило.
И вот однажды, совершенно неожиданно, Миша получил заказ от Министерства Культуры СССР и сделал обработку японской народной песни для голоса и фортепианного трио. Приехали высокие гости из Японии – и песню исполнили на правительственном концерте. Потом последовало предложение написать эфиопскую песню, так как в Москву должен был нанести визит император Эфиопии. Гольдштейн сделал обработку песни для голоса, флейты и рояля. Император был очень доволен, и вместе с ним и советские заказчики.
Но Гольдштейну хотелось писать от своего имени, и такая возможность внезапно представилась...
В Москве в 1962 был объявлен конкурс композиторов. На конкурс нужно было прислать на выбор виртуозные произведение для рояля, скрипки или виолончели. Указывалось, что произведения должны быть представлены под девизами во избежание предвзятости или необъективности жюри. Михаил Гольдштейн написал и отправил по почте в Министерство Культуры СССР три произведения: «Менуэт» для виолончели и ф-но, «Скерцо» для виолончели и ф-но и пьесу для скрипки на тему латышской сказки «Дева-Лебедь».
После этого он принял приглашение Л. А. Лядовой участвовать в гастролях по городам Крыма и Западной Украины, исполняя ее скрипичные пьесы. Затем он некоторое время гастролировал по Дальнему Востоку, исполняя скрипичный концерт Т.Н. Хренникова.
Вернувшись в Москву, Михаил Гольдштейн пришел в Министерство Культуры и попросил сообщить ему результаты конкурса. Оказалось, что все три его пьесы получили премии. Такого он не ожидал. На конкурсе были представлены 96 произведений для ф-но, 68 для скрипки и 34 для виолончели.
Гольдштейн снова обошел власть, и она ожесточилась. Такого советская власть не прощала. Ему припомнили все, о чем знали: и симфонию Овсянико-Куликовского, и «Экспромты Милия Балакирева», и концерт для альта с оркестром Ивана Хандошкина и др. Сольные концерты и приглашения выступить сократились до минимума.
И вот именно в этот критический момент Миша устроился на работу в музыкальной школе г. Видное и вскоре познакомился с немкой из ГДР. Как всякий уроженец Одессы, знавший идиш и изучавший немецкий язык еще в школе, Миша легко изъяснялся на немецком.
Они поженились, она защитила диссертацию в области экономики и уехала к себе домой. Вскоре жена прислала Гольдштейну нотариально заверенный вызов в ГДР. Но оказалось, что воссоединиться с женой, это, как говорится, «не поле перейти». Его убеждали уговорить жену приехать в Москву, обещали найти ей работу. Но перспектива жизни в комнате в многонаселенной квартире с соседями-алкоголиками и реальность бесконечных скандалов с ними не смогли прельстить уроженку Германии. В конце концов, адвокат посоветовал Мише просить разрешения на кратковременный выезд в Восточную Германию сроком на один месяц.
Мой отец дал Мише требовавшуюся с места работы характеристику и, в качестве члена партии, поручился за него. Мишу выпустили. Время пролетело быстро, и он вернулся вместе с женой, которая приехала в Москву по гостевой визе. Но время ее пребывания в Москве тоже быстро подошло к концу. Гольдштейн вновь стал просить разрешение на кратковременный визит в Восточный Берлин и получил отказ.
Между тем, соседи выживали его из квартиры, а он боялся расстаться со своей скрипкой даже на минуту. Иногда Миша ночевал в школе и спал на диване в папином кабинете, иногда пользовался гостеприимством друзей. Проходили месяцы, но его не выпускали, мотивируя отказ все более нелепыми причинами.
Пессимистически настроенные друзья советовали ему развестись и устраивать жизнь в Москве. Но Миша не сдавался, ходил по разным организациям и рассылал жалобы по всевозможным адресам. Чтобы не искушать гостеприимных друзей, он мимоходом покорил дебелую генеральскую дочь и стал жить в ее прекрасной квартире в центре Москвы.
Однажды я увидела его пассию в ЦДСА. Миша принимал участие в концерте, после его окончания он подошел к нам вместе со своей дамой. На генеральской дочери было красное бархатное платье, на широких плечах возлежала черно-бурая лиса. Миша Гольдштейн рядом с ней выглядел «настоящим полковником», его подводили лишь фрак и скрипка.
Так прошел год, а разрешения все не было, и тогда он обратился в ЦК КПСС с просьбой о помощи.
Неожиданно ему разрешили выезд, и в конце июля 1964 года он покинул СССР.
Через две недели после отъезда Миши Гольдштейна нам позвонила дежурная и сообщила, что к нам поднимается женщина с недобрыми намерениями.
Звонок в дверь мог уложить быка. То была генеральская дочь. Она ворвалась в квартиру с криком:
– Ты где… прячешь долбанного Мишку! Пообещал жениться… и исчез! Я втюрилась в него по самое «хочу», а он обманул! Вещи все в шкафу оставил, только скрипку забрал…
Оказывается, генеральская дочь ни о чем не догадывалась. Моя мама, опередив папу, объяснила ей, что Миша уехал к своей жене в Берлин.
– Ах, так?! – воскликнула генеральская дочь. - Тогда ты, Вадик, ответишь за своего дружка! Если он от меня сбежал, значит тогда ты на мне женишься, а то не оберешься неприятностей! В тюрьму засажу!
Я невольно сравнила маму с генеральской дочерью, и мне стало смешно.
Вскоре отца вызвали в Министерство Культуры, где долго отчитывали за то, что он выбирает неправильных друзей, за то, что он дал Гольдштейну отличную характеристику и свое поручительство члена КПСС. Неизвестно как, но чиновники раскопали, что папа платил Мише по высшей категории, как если бы тот закончил консерваторию. Но диплома об окончании консерватории у Михаила Гольдштейна не было: постаралась кафедра марксизма-ленинизма. Правда, с поста директора отца не уволили, и он отделался строгим выговором по партийной линии.
Ну а Миша, приехав в ГДР, уже через два дня подал заявление в Советское посольство с просьбой о разрешении остаться на постоянное место жительства в Берлине.
В конце 1966 года Михаилу Гольдштейну был разрешен выход из Советского гражданства, но предписано было немедленно перейти в гражданство Восточной Германии. Он этого не сделал, так как ему удалось каким-то образом получить разрешение на въезд в Польшу. В Варшаве он получил австрийскую визу, сел в поезд, оказался в Вене и, наконец, 22 февраля 1967 года прилетел в Тель-Авив.
Вырвавшись из-под полицейского надзора властей Восточной Германии, Гольдштейн почувствовал себя свободным.
Вскоре мы узнали, что Миша довел до сведения Министерства Культуры СССР перечень написанных им квартетов Бородина и других, написанных Михаилом Гольдштейном, но вышедших под чужими именами, произведений. Разразился скандал: на фирме «Мелодия» уничтожали пластинки. Квартету Бородина было спущено указание, какие, собственно, «квартеты» запрещено играть. Было это как раз перед гастролями, менять программу было невозможно, и музыканты повезли на гастроли квартеты Гольдштейна. В программе они продолжали числиться квартетами Бородина, но в зарубежной прессе появились статьи о прекрасном исполнении квартетов М. Гольдштейна.
Так мстил Советской власти Михаил Гольдштейн. Но, впрочем, не мог он и перестать заниматься своим любимым делом.
Прожив в Тель-Авиве пару лет, он покорил сердце уроженки Западной Германии и перебрался в Гамбург. С 1969 года Михаил Гольдштейн стал преподавать в Гамбурской Высшей школе музыки. Прошло еще три года, и Миша Меерович получил с оказией письмо от Гольдштейна. Тот писал, что, роясь в немецких архивах, нашел незаконченный квартет Людвига ван Бетховена. Гольдштейн прилагал статью из газеты о «необыкновенной находке» и нотный отрывок. «Найти» рукопись Бетховена всегда было заветной мечтой Михаила Гольдштейна. Композиторский народ ликовал: «Ну, ферфлюхтер беобахтер, вот и немцам досталось на орехи!»
Анжелика Огарева. Родилась в Москве. Получила музыкальное образование, педагог фортепиано. Начала писать прозу после приезда в Австралию в 2005 г. Ее роман «Если Вас некому целовать...» готовится к публикации в одном из московских издательств.
Когда в конце лета 30-го года семья Гольдштейн решила перебраться из Одессы в Москву, то в результате обмена просторной одесской квартиры пятеро членов семьи оказались вынуждены жить в 11-метровой комнате в Москве. Многочисленные соседи были озлоблены большими дозами музыки, которую им предлагали слушать с утра до вечера. Старший брат Буси, Михаил, учился так же, как и Буся, в консерватории, в классе профессора Ямпольского. Соседи грозили сжечь скрипки в печке, но мать неизменно отвечала: «Зачем жечь скрипки, лучше жгите контрабас, он дольше горит». Старшая сестра, Генриетта, была пианисткой. Из-за отсутствия рояля дома, она «ловила» момент удачи, чтобы позаниматься в свободном классе в консерватории.
Когда в 1933 году состоялся 1-ый Всесоюзный музыкальный конкурс пианистов, скрипачей и вокалистов, десятилетний Буся Гольдштейн играл вне конкурса, и играл великолепно. Постановлением Совета Народных Комиссаров за подписью Молотова Бусе была выдана большая по тем временам денежная премия в размере 5 тысяч рублей. Деньги лауреатам вручали в Кремле, в присутствии Сталина.
– Другие скрипачи хорошо играли и получили премии, но ты мне понравился больше всех, – сказал Сталин и добавил, – ну, Буся, теперь ты стал капиталистом, и, наверное, настолько зазнаешься, что не захочешь пригласить меня в гости.
– Я бы с большой радостью, но мы живем в тесной комнате, и вас негде будет посадить, – честно ответил мальчик.
Ответ был поразительно удачен и случилось чудо, – последовало распоряжение Сталина о предоставлении двухкомнатной квартиры Бусе Гольдштейну в новом доме на улице Чкалова, куда он переехал вместе с мамой и папой. А его старший брат Михаил Гольдштейн продолжал учиться в консерватории и жил вместе с сестрой во все той же 11-метровой комнате.
После конкурса Буся стал знаменитостью, и концертировал по всему Советскому Союзу с огромным успехом. Жизнь ребенка-вундеркинда проходила в поездах и не всегда благоустроенных гостиницах. В поездках Бусю сопровождали сестра, аккомпанировавшая ему, и его мать, оставившая службу.
Вскоре в «Советской культуре» появился фельетон под названием «Бусина мама». Автора фельетона возмущало то, что мать ездит на гастроли вместе с сыном и государственные учреждения оплачивают ей гостиницу и дорогу. Фельетонист требовал экономии!
Когда в марте 1935 года в Варшаве состоялся 1-ый Международный конкурс имени Генриха Венявского 12-летний Буся Гольдштейн стал любимцем публики и прессы. В одном из ответов представителю еврейской прессы были такие слова: «Я люблю еврейскую музыку. Она такая выразительная и грустная». Через два года в числе большой группы советских скрипачей Буся приехал в Брюссель на 1-ый Международный конкурс имени Эжена Изаи. После конкурса Советское правительство разрешило советским участникам гастроли в нескольких странах Европы…
Обо всем этом рассказывал Михаил Гольдштейн в 1962 со сцены в зале музыкальной школы, директором которой был мой отец Вадим Зельцер. Мой отец и Миша Гольдштейн были друзьями с детства. В одно и то же время они учились у профессора Столярского в Одессе, а потом в Московской консерватории в классе профессора Абрама Ямпольского.
В 1962 году обстоятельства сложились так, что Миша остался без официальной работы и ему было нужно срочно пристроить свою трудовую книжку хоть куда-нибудь, чтобы не стать «тунеядцем». И тогда он обратился за помощью к моему отцу, который в те годы руководил музыкальной школой в г. Видное под Москвой.
Не успел отец заикнуться о пополнении педагогического состава, как педагоги-струнники заявили, что еще один скрипач в коллективе не нужен: учеников и так не хватает. Они опасались, что Миша, лауреат Всесоюзного конкурса и концертирующий скрипач, переманит к себе учеников. «Но для школы большая честь, что Михаил Эммануилович согласился работать у нас!» – воскликнул отец. Нужно было угомонить недовольных, и мне пришла идея устроить совместный творческий вечер Миши и отца.
Незадолго до этого я начала работать в школе у отца в качестве преподавателя фортепьяно, сольфеджио и музлитературы.
Появилась афиша: «Творческий вечер Вадима Зельцера и Михаила Гольдштейна. Музыка, рассказы об Одессе, шутки…». Зал в школе был на 300 мест, а желающих попасть на концерт было намного больше. Мы принесли из классов все стулья, но этого не хватило. Зал был заполнен до отказа. Люди приходили со складными стульями, табуретками и располагались под окнами школы. Миша с присущим одесситу юмором рассказывал так, что слушатели смеялись до слез. Но Одесса, как известно, славилась не только юмористами: из Одессы вышли многие выдающиеся музыканты.
– Одесса была настолько «заражена» музыкой, что редко можно было встретить интеллигентную семью, где не было рояля, где дети не учились музыке. Такая семья не пользовалась уважением общества, – поведал Миша слушателям. – К девяти годам я и моя старшая сестра Генриетта приехали в Москву. В консерватории сестру прослушал профессор, пианист Блюменфельд, она понравилась, и он взял ее в свой класс. После прослушивания и меня приняли в консерваторию полноправным студентом. Я посещал лекции наравне со взрослыми, в том числе политические дисциплины. Сестра зачитывала мне свои конспекты, и я заучивал лекции наизусть. Но именно основы марксизма-ленинизма помогли мне, 9-летнему мальчику, добиться успехов в исполнительской и композиторской деятельности, – не моргнув глазом, пояснил Миша. При этом он так искренне взглянул на первого секретаря райкома партии, что тот поддержал его аплодисментами.
– Но позднее мне пришлось вернуться в Одессу, потому, что я тяжело заболел воспалением легких, а сестра осталась в Москве.
Потом мой отец и Миша Гольдштейн чуть не с детским восторгом вспоминали приезд А.К. Глазунова в Одессу. Когда поезд остановился, грянул оркестр. Это одесские музыканты приехали на вокзал, чтобы с почетом встретить знаменитого композитора, ректора Петербургской консерватории.
Глазунов согласился послушать студентов консерватории. Кто-то из присутствующих предложил проверить слух у Миши. Глазунов сел за рояль. Он безжалостно изобретал сложнейшие аккорды с намеренно фальшивыми нотами, но Миша отгадывал все. После окончания испытаний Глазунов сказал, что слушал множество маленьких вундеркиндов, но не встречал такого острого музыкального слуха.
Тотчас же в нашем школьном концертном зале поднялось множество детских и взрослых рук, желающих убедиться в этом. Организовалась длинная очередь, как за дефицитным товаром, и Миша терпеливо отгадывал все предложенные аккорды.
Вполне слаженно Миша и папа рассказывали байки о профессоре Петре Соломоновиче Столярском, именовавшем одесскую консерваторию «школой имени мине», играли дуэтом и соло.
Не знаю точно, о чем думали ночью родители детей из города Расторгуево, возможно, о том, что их любимых чад настигнет такой же успех, только на следующее утро, еще до открытия школы перед дверью выстроилась очередь, чтобы подать заявление с просьбой зачислить ребенка в музыкальную школу по классу скрипки. Успех концерта превзошел все ожидания!
Желающих учиться оказалось так много, что удалось набрать учеников не только для Миши Гольдштейна, но и пополнить классы других педагогов. Михаил Гольдштейн начал преподавать, и женская часть педагогического коллектива немедленно сошла с ума. Остроумный и веселый, высокий и статный, он довел «искусство комплимента» до профессионального уровня и виртуозно покорял женские сердца. Миша, смеясь, говорил, что он поклонник форм «Амати». Я называла его – Михаил Жуанович. Женская часть коллектива, подхватив шутку, тем самым весьма прозрачно намекала, что его ухаживания воспринимаются ими благосклонно. Интересно, что отношения в педагогическом коллективе изменились в лучшую сторону.
Наши классы соседствовали, поэтому когда выпадали свободные минуты или наступало время законного обеденного перерыва, я слушала его рассказы. Мой папа страшно боялся, что Миша сделает из меня «антисоветчицу», и старался поскорее присоединиться к нашей беседе. Тогда мы меняли тему беседы, и Миша отдавался воспоминаниям.
Постепенно я узнала, что после окончания войны, во время которой Миша работал в концертных бригадах, выступавших на передовой, он вернулся в Одессу и работал на радио и в местной филармонии. Поначалу все шло гладко, но однажды его вызвал работник отдела кадров:
– До меня дошли слухи, что вы переписываетесь с Америкой, – а это было большим грехом в те времена, - так что прекратите переписку, иначе вы будете уволены…
Вскоре после этой беседы Михаил Гольдштейн оставил свою должность на радио и сосредоточился на концертной деятельности. Однажды он включил в программу своего выступление оригинальную композицию на украинскую тему и один из критиков резко обрушился на него:
– Вы не можете правильно понимать украинскую музыку, ибо в ваших жилах течет другая кровь от другой национальности!
– Но даже Бетховен писал произведения на украинскую тему. А ведь он никогда не жил на Украине, – попытался кто-то урезонить критика.
– Но Бетховен же не был евреем! – воскликнул удивленный критик.
И Миша понял, что ему не остается ничего другого как доказать, что подобные деятели ничего не понимают в музыке.
Но как это доказать? Известно, что французский скрипач Казадезюс в 1933 году опубликовал якобы найденную им рукопись неизвестного скрипичного концерта Моцарта, который с той поры носит название «Аделаида». Занимались подделками Куперен и Лист. Фриц Крейслер, после тщетных усилий добиться признания как композитор, решился на мистификацию. Он сочинял произведения, приписывая их другим композиторам. Так появились произведения «старинной» итальянской и немецкой музыки. Но момент истины настал, и Фриц Крейслер, знаменитый скрипач, признался в мистификации.
– Сделать музыкальную подделку легче легкого, – убеждал Гольдштейна Исаак Осипович Дунаевский. Он как-то раз напомнил Мише о том, что в опере Н.А. Римского-Корсакова «Моцарт и Сальери» композитор сочинил эпизод в стиле Моцарта. Да, собственно говоря, и увертюра к кинофильму «Дети капитана Гранта», написанная И.О. Дунаевским, тоже звучит в стиле Моцарта.
А друг Миши Гольдштейна, киевский историк и драматург Всеволод Андреевич Чаговцев рассказал ему о помещике Овсянико-Куликовском:
– Это был «продвинутый» помещик. Он когда-то имел крепостной оркестр в Одессе, а в 1810 году подарил его оперному театру. Напиши симфонию под его именем. Этот помещик вполне может сойти за композитора, – убеждал Чаговский Мишу.
Вскоре Михаил Гольдштейн написал симфонию и для правдоподобия дал ей название «21 симфония Овсянико-Куликовского». Так симфония приобрела «суррогатного отца». Гольдштейн показал партитуру симфонии художественному руководителю одесской филармонии М.А. Казневскому. Увидев в его руках копию отысканной, по словам Гольдштейна, в городских архивах партитуры «неизвестной украинской симфонии», Казневский потребовал немедленно подготовить ее к исполнению. Симфония завоевала успех с молниеносной быстротой. Ее сыграли в Киеве, Москве и Ленинграде. Дирижер Мравинский записал ее на пластинку. Ею дирижировали Натан Рахлин и Кирилл Кондрашин. Симфония «Овсянико-Куликовского» исполнялась чаще, чем 5 симфония Бетховена. Дирижировали ее исполнениями лучшие в стране дирижеры, а даты концертов доводились до сведения публики заранее…
Вскоре ловкачи-теоретики стали писать диссертации и о симфонии, и об ее псевдоавторе. В Большую Советскую Энциклопедию незамедлительно поместили статью о выдающимся композиторе Овсянико-Куликовском. Киевский музыковед Валериан Данилович Довженко готовился к написанию книги об Овсянико-Куликовском и пытался наскрести какие-либо сведения о нем. Довженко потребовался оригинал, и он ринулся в Одессу. Перелопатив одесский архив, он, как и следовало ожидать, не нашел следов симфонии. Тогда он в поисках следов ее автора обратился во все отделения ЗАГСа, и, наконец, отчаявшись, обратился в милицию. Все его усилия не дали никаких результатов. Лишь тогда он обратился к «первооткрывателю симфонии» Мише Гольдштейну.
Миша признавался, что хотел раскрыть свое авторство, но, увидев с каким азартом «роет землю носом» Довженко, Миша не мог отказать себе в удовольствии поводить за нос музыковеда, который писал в газете «Радянське мистецтво»: «…Сведения о композиторе-патриоте, начиная с 20-х годов исчезают, даже в 1846 году, в день его смерти, ни одна из газет феодально-помещичьей России ни словом не обмолвилась о выдающемся сыне своего отечества». После беседы Довженко решил, что у него достаточно материала для написания книги, забыл о первооткрывателе симфонии, ну а Михаил Гольдштейн переехал в Москву и стал работать в Центральном Доме Советской Армии.
Неожиданно ему пришла повестка – прийти в районное отделение милиции города Москвы. Не ожидая от Советских органов ничего хорошего, Миша принес свою скрипку Амати к нам, ибо никогда не оставлял ее дома, так как жил во все той же комнате в коммунальной квартире, где оказалась семья Гольдштейн после переезда из Одессы в Москву.
Но оказалось, что его ждут не в районном отделении милиции, а в ее главном управлении на Огарева 6. Именно там состоялась его встреча со следователем из Киева, Бернасовским. Разговор зашел о симфонии Овсянико-Куликовского, и Гольдштейну пришлось признаться в своем авторстве. Следователь был явно обескуражен, когда узнал, кто подлинный автор симфонии. После многочасового допроса Мишу привезли домой и приступили к обыску.
– Ага, значит, порнографическими рисунками балуетесь! За это по советским законам сурово наказывают. Возьмем этот аргумент, он нам пригодится, – скомандовал следователь из Киева. «Аргументом» оказалась книга репродукций знаменитых художников, а порнографической картинкой – обнаженная Венера из Дрезденской галереи. Бурную радость вызвали у следователя и дневники, в которых Гольдштейн отмечал и описывал события своей музыкальной жизни. Маленькая записная книжечка, от руки разлинованная «нотными станами» и заполненная нотными знаками, вызвала у следователя неописуемый восторг.
– Это шифровки! – обрадовался он, наводя на них лупу. – Очень пригодятся! Грузи улики в чемодан! – приказал он следователю-помощнику.
Погрузив «улики» в чемодан и опечатав его сургучом, следователи победоносно сели в машину.
– Мне место в машине найдется? – обратился Миша к главному следователю.
– Не понял, – опешил тот.
– Подбросьте меня на Огарева 6, – ответил Миша.
Трудно сказать, что промелькнуло в голове у следователя. Может быть, он решил, что у Михаила Гольдштейна там «рука», и он собирается жаловаться. Так или иначе, но следователь решил не отказывать Гольдштейну в просьбе. Миша вышел на Огарева 6 и пришел к нам, в Дом Композиторов на Огарева 13, куда мы переехали из Дома Композиторов на 3-ей Миусской в 1956 году.
Миша рассказывал обо всем этом нам в лицах, копируя следователей. Мои родители и наш друг, композитор Миша Меерович, умирали от смеха.
А между тем следствие продолжалось, и Мише было предложено приехать в Киев, а затем в Одессу для дальнейшего расследования. В Киеве он узнал, что создана специальная комиссия для изучения его композиторских способностей. Но в следственных органах появился лишь один композитор, Глеб Павлович Таранов. Украинский композитор сделал вывод, что эта симфония никак не могла быть написана в начале 19-го века. В то же время он высказал навязанное ему мнение, что симфония написана не Гольдштейном. Не послужила доказательством и мелодия Дунаевского «Ой цветет калина», вплетенная в музыкальный текст в конце четвертой части симфонии. Ее просто признали народной песней. Так обоих композиторов «причесали одной гребенкой», правда, Дунаевского посмертно.
Наконец, одесский следователь понял, что «вляпался» в какую-то дикую историю и отпустил Мишу с миром.
Гольдштейн вернулся в Москву. Друзья-музыканты поздравляли его с возвращением, они уже знали историю встречи со следственными органами. По Москве ходили анекдоты, в общем было весело. Правда, симфония перестала быть «подлинной сокровищницей классики, высоким образцом симфонизма» и ее перестали исполнять, а ведь было время, когда симфонию признавали гениальным произведением!
Но прошло несколько лет, и в «Литературной газете» от 5-го января 1959 года появилась статья о Михаиле Гольдштейне: «Гений или злодей». Под таким заголовком вышел фельетон о злоключениях 21 симфонии Овсянико-Куликовского. Статья, написанная критиком Яном Полищуком, была, по оценке Миши, и остроумна, и близка к правде.
Жил он в то время в квартире нашей соседки, композитора Людмилы Лядовой, и композиторы, встречая его у дома, не раз просили его рассказать всю историю еще раз. Случись эта история на четыре года раньше, при жизни Сталина, всем нам вряд ли было бы до смеха.
Миша продолжал часто приходить к нам домой. Обычно они с отцом доставали из футляров свои скрипки и начинали играть в унисон концерт Бабаджаняна. Это были «позывные». Арно жил в соседней с нами квартире и через несколько минут появлялся у нас, садился за рояль, и вся троица начинала импровизировать в стиле Моцарта, Бетховена или Шопена, отталкиваясь от мотивов советских песен.
В перерывах Миша любил рассказывать эпизоды, связанные с его пребыванием в Монголии, куда его послали поднимать музыкальный уровень монгольских нукеров и их семей, живших в промасленных и продымленных юртах. Естественно, что долгое пребывание в Монголии привело к тому, что у Миши завязался роман с молодой монголкой, и однажды он с удивлением обнаружил, что ее родственники пригнали ему в подарок отару овец в благодарность за то, что он обратил на нее свое внимание.
Казалось, жизнь Миши Гольдштейна как-то стабилизировалась. Но ему очень хотелось сочинять музыку и быть признанным композитором. Он писал скрипичные пьесы для своих учеников, и их даже печатали. Он охотно сочинял музыку за других, и те щедро вознаграждали его, особенно те, которым после этих публикаций удавалось стать членами Союза советских композиторов, а это дорогого стоило.
И вот однажды, совершенно неожиданно, Миша получил заказ от Министерства Культуры СССР и сделал обработку японской народной песни для голоса и фортепианного трио. Приехали высокие гости из Японии – и песню исполнили на правительственном концерте. Потом последовало предложение написать эфиопскую песню, так как в Москву должен был нанести визит император Эфиопии. Гольдштейн сделал обработку песни для голоса, флейты и рояля. Император был очень доволен, и вместе с ним и советские заказчики.
Но Гольдштейну хотелось писать от своего имени, и такая возможность внезапно представилась...
В Москве в 1962 был объявлен конкурс композиторов. На конкурс нужно было прислать на выбор виртуозные произведение для рояля, скрипки или виолончели. Указывалось, что произведения должны быть представлены под девизами во избежание предвзятости или необъективности жюри. Михаил Гольдштейн написал и отправил по почте в Министерство Культуры СССР три произведения: «Менуэт» для виолончели и ф-но, «Скерцо» для виолончели и ф-но и пьесу для скрипки на тему латышской сказки «Дева-Лебедь».
После этого он принял приглашение Л. А. Лядовой участвовать в гастролях по городам Крыма и Западной Украины, исполняя ее скрипичные пьесы. Затем он некоторое время гастролировал по Дальнему Востоку, исполняя скрипичный концерт Т.Н. Хренникова.
Вернувшись в Москву, Михаил Гольдштейн пришел в Министерство Культуры и попросил сообщить ему результаты конкурса. Оказалось, что все три его пьесы получили премии. Такого он не ожидал. На конкурсе были представлены 96 произведений для ф-но, 68 для скрипки и 34 для виолончели.
Гольдштейн снова обошел власть, и она ожесточилась. Такого советская власть не прощала. Ему припомнили все, о чем знали: и симфонию Овсянико-Куликовского, и «Экспромты Милия Балакирева», и концерт для альта с оркестром Ивана Хандошкина и др. Сольные концерты и приглашения выступить сократились до минимума.
И вот именно в этот критический момент Миша устроился на работу в музыкальной школе г. Видное и вскоре познакомился с немкой из ГДР. Как всякий уроженец Одессы, знавший идиш и изучавший немецкий язык еще в школе, Миша легко изъяснялся на немецком.
Они поженились, она защитила диссертацию в области экономики и уехала к себе домой. Вскоре жена прислала Гольдштейну нотариально заверенный вызов в ГДР. Но оказалось, что воссоединиться с женой, это, как говорится, «не поле перейти». Его убеждали уговорить жену приехать в Москву, обещали найти ей работу. Но перспектива жизни в комнате в многонаселенной квартире с соседями-алкоголиками и реальность бесконечных скандалов с ними не смогли прельстить уроженку Германии. В конце концов, адвокат посоветовал Мише просить разрешения на кратковременный выезд в Восточную Германию сроком на один месяц.
Мой отец дал Мише требовавшуюся с места работы характеристику и, в качестве члена партии, поручился за него. Мишу выпустили. Время пролетело быстро, и он вернулся вместе с женой, которая приехала в Москву по гостевой визе. Но время ее пребывания в Москве тоже быстро подошло к концу. Гольдштейн вновь стал просить разрешение на кратковременный визит в Восточный Берлин и получил отказ.
Между тем, соседи выживали его из квартиры, а он боялся расстаться со своей скрипкой даже на минуту. Иногда Миша ночевал в школе и спал на диване в папином кабинете, иногда пользовался гостеприимством друзей. Проходили месяцы, но его не выпускали, мотивируя отказ все более нелепыми причинами.
Пессимистически настроенные друзья советовали ему развестись и устраивать жизнь в Москве. Но Миша не сдавался, ходил по разным организациям и рассылал жалобы по всевозможным адресам. Чтобы не искушать гостеприимных друзей, он мимоходом покорил дебелую генеральскую дочь и стал жить в ее прекрасной квартире в центре Москвы.
Однажды я увидела его пассию в ЦДСА. Миша принимал участие в концерте, после его окончания он подошел к нам вместе со своей дамой. На генеральской дочери было красное бархатное платье, на широких плечах возлежала черно-бурая лиса. Миша Гольдштейн рядом с ней выглядел «настоящим полковником», его подводили лишь фрак и скрипка.
Так прошел год, а разрешения все не было, и тогда он обратился в ЦК КПСС с просьбой о помощи.
Неожиданно ему разрешили выезд, и в конце июля 1964 года он покинул СССР.
Через две недели после отъезда Миши Гольдштейна нам позвонила дежурная и сообщила, что к нам поднимается женщина с недобрыми намерениями.
Звонок в дверь мог уложить быка. То была генеральская дочь. Она ворвалась в квартиру с криком:
– Ты где… прячешь долбанного Мишку! Пообещал жениться… и исчез! Я втюрилась в него по самое «хочу», а он обманул! Вещи все в шкафу оставил, только скрипку забрал…
Оказывается, генеральская дочь ни о чем не догадывалась. Моя мама, опередив папу, объяснила ей, что Миша уехал к своей жене в Берлин.
– Ах, так?! – воскликнула генеральская дочь. - Тогда ты, Вадик, ответишь за своего дружка! Если он от меня сбежал, значит тогда ты на мне женишься, а то не оберешься неприятностей! В тюрьму засажу!
Я невольно сравнила маму с генеральской дочерью, и мне стало смешно.
Вскоре отца вызвали в Министерство Культуры, где долго отчитывали за то, что он выбирает неправильных друзей, за то, что он дал Гольдштейну отличную характеристику и свое поручительство члена КПСС. Неизвестно как, но чиновники раскопали, что папа платил Мише по высшей категории, как если бы тот закончил консерваторию. Но диплома об окончании консерватории у Михаила Гольдштейна не было: постаралась кафедра марксизма-ленинизма. Правда, с поста директора отца не уволили, и он отделался строгим выговором по партийной линии.
Ну а Миша, приехав в ГДР, уже через два дня подал заявление в Советское посольство с просьбой о разрешении остаться на постоянное место жительства в Берлине.
В конце 1966 года Михаилу Гольдштейну был разрешен выход из Советского гражданства, но предписано было немедленно перейти в гражданство Восточной Германии. Он этого не сделал, так как ему удалось каким-то образом получить разрешение на въезд в Польшу. В Варшаве он получил австрийскую визу, сел в поезд, оказался в Вене и, наконец, 22 февраля 1967 года прилетел в Тель-Авив.
Вырвавшись из-под полицейского надзора властей Восточной Германии, Гольдштейн почувствовал себя свободным.
Вскоре мы узнали, что Миша довел до сведения Министерства Культуры СССР перечень написанных им квартетов Бородина и других, написанных Михаилом Гольдштейном, но вышедших под чужими именами, произведений. Разразился скандал: на фирме «Мелодия» уничтожали пластинки. Квартету Бородина было спущено указание, какие, собственно, «квартеты» запрещено играть. Было это как раз перед гастролями, менять программу было невозможно, и музыканты повезли на гастроли квартеты Гольдштейна. В программе они продолжали числиться квартетами Бородина, но в зарубежной прессе появились статьи о прекрасном исполнении квартетов М. Гольдштейна.
Так мстил Советской власти Михаил Гольдштейн. Но, впрочем, не мог он и перестать заниматься своим любимым делом.
Прожив в Тель-Авиве пару лет, он покорил сердце уроженки Западной Германии и перебрался в Гамбург. С 1969 года Михаил Гольдштейн стал преподавать в Гамбурской Высшей школе музыки. Прошло еще три года, и Миша Меерович получил с оказией письмо от Гольдштейна. Тот писал, что, роясь в немецких архивах, нашел незаконченный квартет Людвига ван Бетховена. Гольдштейн прилагал статью из газеты о «необыкновенной находке» и нотный отрывок. «Найти» рукопись Бетховена всегда было заветной мечтой Михаила Гольдштейна. Композиторский народ ликовал: «Ну, ферфлюхтер беобахтер, вот и немцам досталось на орехи!»
Анжелика Огарева. Родилась в Москве. Получила музыкальное образование, педагог фортепиано. Начала писать прозу после приезда в Австралию в 2005 г. Ее роман «Если Вас некому целовать...» готовится к публикации в одном из московских издательств.